Вячеслав Михайлович
Букатов

летопись поступлений



меню

 
ГЛАВНАЯ
 
 
ДО и ПОСЛЕ открытого урока
 
 
СБОРНИК игровых приемов обучения
 
 
Теория РЕЖИССУРЫ УРОКА
 
 
Для воспитателей ДЕТСКОГО САДА
 
 
Разбор ПОЛЁТОВ
 
 
Сам себе РЕЖИССЁР
 
 
Парк КУЛЬТУРЫ и отдыха
 
 
КАРТА сайта
 
 
Узел СВЯЗИ
 

Хроника добровольного изгнанья / С.Власов

Парк КУЛЬТУРЫ и отдыхаДом ЛИТЕРАТУРНОГО творчества«Оранжерея» для ПОЭТОВ и их  поклонников
________________________________________________

Власов Сергей

год рождения: 1972 / место рождения: в г. Новомосковске Тульской области / «от себя»: в 1996 году закончил МИФИ. В настоящее время проживаю в Москве


ХРОНИКА  ДОБРОВОЛЬНОГО  ИЗГНАНЬЯ

(24 сентября 2009)

…тихо живи,
благо тому, кто живет в благодатном укрытье;
упреди меня кто, видно я и теперь в Городе жил бы, как жил…

…я в изгнанье давно,
но терпеливей не стал я за эти печальные годы…

Овидий, Письма с Понта

Письма Дусе

ну, здравствуй, дуся…
с электронной почтой
навряд ли почерк ты признать сумеешь мой,
но это я, дусь, точно, дуся, точно
муж-брат-отец, сын блудный, дуся, твой…
признаюсь, дуся, каюсь и боюсь,
боюсь представить, как теперь и где ты
живешь чего-то ради без меня,
стираешь, гладишь, жаришь ли котлеты…
какие, дуся, дали вас манят,
манят ли, дуся, есть ли дали эти
или в гробу видали… сколько лет
как жернова вращаются педали,
и мчится под откос велосипед,
стирая, словно надписи с медали,
которую хранил в комоде дед,
и лето, и мечты на сеновале,
и первый наш несбывшийся рассвет…
привет тебе, желанная когда-то,
привет тебе, придуманная, пусть
другим и от другого ты брюхата
была и есть быть может, не боюсь,
да и чего же, дуся, мне бояться,
жизнь удалась, течет со знаком “плюс”,
как череда умелых презентаций…
и только, дуся, ты… тебя боюсь
узнать среди таких же вот успешных,
чей, что бы ни случилось, ровен пульс,
и вот, как на последнюю надежду,
как на деревню дедушке молюсь:
спаси, дусь, забери меня отсюда

Город

обреченная детскость во взгляде
мудрость осени в теле ребенка
август сложней чем ты думал
вынашивать осень в кармане
пиджака что висит на даче
для ночных экспедиций в нужник
урожай твоей осени август –
крошки надежд за подкладкой
темная влага на дне
не тревожит ночных купальщиц
не тревожат купальщицы август
высоту твоих блеклых небес
ты не можешь согреть
можешь только смотреть
созерцанье твое не от Бога
невесомая в небо дорога
не ведет порвалась паутинка
порвалось что-то август сломалось
сор на грядках твоих соль в глазах


Дача

август я снова на даче
чудачества мои смешат соседей
засушенные бабочки лежат
в коробочке от монпансье с тесьмой для бантов
значками фантиками мишурой игрой в лапту и прятки
с прошедшим детством правда не моим –
коробочка чужая дача тоже
я временщик… какое слово боже
какой-то чехов – приживал в москву в москву
иванов треплев словно бы и не жил

всё сцены дачной жизни… я живу
безвыездно здесь но и безмятежно
по крайней мере как бы мне хотелось:
следить за садом сливу собирать
варить компот из яблок жечь валежник
пить чай в беседке падает звезда
вдали москва вдали шумит столица
я провожаю чьи-то поезда
на даче ночью в августе не спится
а звезды падают и падают с небес
и тишина… и темен лес

едва-едва настала осень,
все по-другому, я не узнаю
ни глаз своих, ни голоса, ни пальцев…
не выбрав ничего, смотрюсь в окно, где листья…
едва-едва готовые меняться,
еще пока не вникшие, как быстро
спокойствие конца сменяет вечность…
как горек запах,
как прозрачны ночи,
как скоры звезды,
как темна вода…
зови, зови меня,
придумай мне названье,
чтобы такой же величавый,
как старуха из “истины в вине” иоселиани
в перстнях и пестроте последнего наряда
я в осень выходил,
светясь прозрачностью младенческих костей –
морских светил, которые во тьме
ведут к апрелю старость…
ты все узнаешь,
ты проснешься по весне…
последний эпизод – летит арбуз,
удар, беззвучно крупный план
ломтей, что салютуют кровью
и опускаются, подпрыгнув, в сон листвы –
покой такой безумно яркий
как сон больного гения, едва-
едва, как запах дури струйкой из кальяна,
проходит осень, я больной и пьяный, –
поет вертинский… боже, как давно
я уже молод…

читая книгу дачного двора…
я мог быть им – торчать меж бревен паклей,
свисать манящей ягодой с куста,
пищать птенцом в гнезде,
жужжать пчелой в стакане
цветка, отягощенного пыльцой…
я мог бы быть – неспешно, день за днем
творить свой мир из мелочей, нюансов,
из наблюдений-мыслей ткать узор
неторопливо, вдумчиво, пространно;
сопоставлять движения светил
с движеньем на нестойкой занавеске
или спонтанно, вдруг, совсем-совсем по-детски
увидя стрекозиный винтокрыл,
зависнувший в зудящем колыханьи,
от ужаса-восторга закричать…
я мог бы быть – плыть по ветру, едва,
невидимо, над крышами, над лесом,
неслышной паутинкой, мимо, вскользь,
туда куда-то, где всего и вдоволь…
я мог быть рябью по спине пруда,
когда нежданным облаком закроет
палящий зной и тенью холодок
и пробегут мурашки у купальщиц,
и чуть подернет легкой рябью пруд…
я мог бы клевером, шмелем в его кудрях,
в его кудлатой, красной шевелюре,
я мог бы тлей, я мог бы просто так,
ей, Богу, мог… но видит Бог, не буду…
не быть мне мудростью, творящей не спеша
свой мир, случайностей набор неторопливый
не складывать мне в трепетный узор,
что по прошествии, когда-нибудь, нескоро,
когда истлеет, выйдет, утечет,
когда забудется, покроется коростой,
вдруг сковырнет какой-нибудь подросток
за пластом пыльным и увидит свет –
легко и просто – к истине приникнет –
все это – нет, и отзвук мой затихнет
скорей, чем за калиткой мой же след
затянется травой – траве под стать –
лишь тишь да гладь, да божья благодать

Я все еще на даче… воздух реже,
длиннее ночи, напряженней звук
последней песни, зреющей внутри,
у беззаботных птах во взгляде осень,
ботва завяла, яблони в саду
не дождались и сбросили на землю,
их дар не нужен, некому собрать
плодов хрустящих сочных… скоро в яму
граблями их сгребут, и – прелый воздух,
жужжанье мух, дрозофил суета –
вот участь невостребованных: гулко
упасть однажды с ветки, сгнить и сгинуть
во влажной яме, в черноте земли
недалеко от яблони… а мошки?
их век и вовсе жалок – не погибнув
ни в клюве птицы, ни в зобу у квакш
они наутро все равно исчезнут,
и что им жизнь – страх смерти, крах надежд,
любовь, что не родившись увядает,
спесивость сильных, слабых жалкий вид,
безмолвная покорность, жажда мщенья,
таланта невостребованность, дар,
ненужный никому, судимый плебсом…
инстинкт ведет их род из ночи в ночь,
могучий дар давать подобным жизни
ни для чего, лишь для того, чтоб дать.
Очередную пищу жирным жабам.
Я все еще на даче… вдалеке
от шумных толп, в ложбине тихой, втайне
сам от себя, от близких и друзей,
в изгнаньи самовольном, отрешеньи,
в уединеньи… пью душистый чай,
закаты наблюдаю, собираю
гербарий странный – разные слова,
раскладывая их и так, и эдак
смотрю на свет, сушу, кладу в тетрадь
и прячу в стол… и прелых яблок
из ящика исходит аромат

весь мир дрожит на кончике… сквозняк…
внимание притягивает ветка,
не ветка даже, капелька дождя…
как редко удается… неприметно
летящую жемчужину поймать
в видоискатель, как слезу в стакане
с водой пытливым взором опознать,
и проявляя, внутренне дрожать
как соискатель
жизни, как ваятель
несуществующего…
замысел придет
уже потом,
когда просохший глянец
с веревки снятый среди прочих, в тон
осени, теряющей румянец,
летящей с ветки каплей прозвучит
в тон жизни всей…

и замысел придет,
и кровью ягод обагрится рот


Город

осень, кофе, сигареты, лето кончилось, в кино –
что про это, что про то, все равно всегда про это
(даже если и про то)…
у метро синяк – в стакане ищет порцию любви,
шлет меня к такой-то маме, не к моей, моя, увы,
далеко, меня забыла, да и я давно забыл
детство, дом, соседку Милу, что в детсад со мной ходила,
что до слез меня любила, да и я ее любил…
все придумал, все забыл…
осень, кофе, сигареты, лето кончилось, кино
мне иллюзии не дарит, не пьянит меня вино,
водка тоже, только деньги, да и те мне ни к чему
утекают, словно годы, между пальцев, не пойму,
сколько б ни было, куда-то утекает как в песок
жизнь проходит, жизнь, ребята – как в любительском театре
выкрик главного героя перед пулею в висок…
не бедны, и не богаты, не здоровы, не больны,
главное – не влюблены, как заметил мой приятель,
нет, не мой, моей жены…
мы чего-то пьем на даче неприличное, поем
неприличное, а завтра, как солдаты, в бой идем –
мы от пули не погибнем, мы от раны не умрем –
будем жить, глотать-давиться лет неравные куски,
нам не светит застрелиться, удавиться ли с тоски,
мы жильцы, мы осень жизни, все принявшие… и вот
допиваем, кто как может, этот жиденький компот…
осень, кофе, сигареты, пиво, водка… все равно –
как мой дедушка заметил, погостив на этом свете –
что малина, что говно


Письма Дусе

фонаря неровный свет
освещает мой подъезд,
веток зябкое мельканье,
колкий, словно клекот птицы,
ветер, дождь, как спицы, вечер,
вечер поздним октябрем,
дом кирпичный, свет неровный,
лужи, листья, лай собаки,
как исход кровавой драки
объяснение в любви,
лист дрожит на ветке клена,
в жопу пьяно и влюблено
сквернословишь упоенно,
называя их на “вы”…
страшно, Дуся, в наши годы
доверять судьбу другим,
дураки да непогоды, путь их неисповедим,
и дороги, Дуся, плохи,
растащили даже МКАД,
то ли боги, то ли лохи –
не поймешь, кто виноват…
скучно, Дуся, грустно, страшно,
грязно, холодно, темно,
на окне – горшочек каши,
за окном – веретено
ткет, пока не скажешь “хватит”,
да и скажешь, тоже ткет –
веток зябкое мельканье,
ветер, вечер, пешеход
полупьяный пялит очи
на предсмертную красу,
а внутри уже комочек,
и пробило на слезу,
словно вспомнил вечер, дачу,
фонаря неровный свет,
тише, Дуся, пьяный, плачет
он о том, чего уж нет…
это осень, Дуся, осень
это колет и болит
все, что было, все, что после
жизни с нами говорит –
колкий ветер, клекот птицы,
фонаря неровный свет…
ничего не повторится,
ничего, Авдотья, нет


Дача

глупая она не понимает
ни весны ни осени ни дрожи
пальцев когда холодно и быстро
чай глотками пахнущий пластмассой
пластика дешевого стакана
ни распахнутых до слез но не моргая
синих в небо глаз где холм и храм
вниз и пламенеющая роща
и такой какой-то запах и озон
и уносит… дура как же жалко
что я кожей до озноба я до дрожи
чувствую все это без тебя

ты вышел в сад – роса, на ветках сливы,
в траве, еще зеленой, желтый лист
и яблоко – упало, не дождавшись
прихода осени… сегодня первый день
последней встречи – время винных ягод,
красивых слов, стареющей любви,
спешащей надышаться бледным небом
и щедро золото бросающей к ногам
пугливых дев, и в их невинных взорах
ты отражаешься с томлением своим,
своим таким больным и смехотворным
желанием любить и быть любимым…

им

ты смешон, но все же как на склоне лет
ты чуток, тонок, искренне трагичен,
души твоей прозрачный тихий свет,
лишенный страсти, мудр и человечен…

но юные бегут

по золоту надежд твоих не зная,
что этот разноцветный Голливуд
закончится, и не вратами рая,
а хлипкою калиткой в голый сад,
где долог, одинок и неприкаян
их собственный сентиментальный взгляд
проводит юность
так как провожает
сегодня их
взгляд осени твоей


Город

из-под земли подняться на поверхность,
сойти с платформы в осень, и пешком
так, краешком, леском, ползком – и в небо
сорваться лепестком любым, листком

упасть изнанкой и глядеть наружу,
все распахнув, открыв ударам пах,
глядеть, как мысли радужные кружат
и тают, как снежинки на губах


Дача

день угасает, дачники идут
чаевничать, вдали собачий лай,
за крыши солнце красное садится,
костер зажжен, и глядя на огонь,
ты словно бы притягиваешь сумрак –
из-за поленницы, смородины кустов,
со всех задворков съежившейся дачи
к мангалу подступает темнота,
которая, не будь костра, сошла бы
за легкий сумрак… странная игра…
из-за костра ты в небе звезд не видишь,
источник близкий застит от тебя
огромные горящие пространства,
что бусинками кажутся во тьме…

день позади, в беседке стынет чай,
нигде ни звука, лишь поют цикады
и пьяница-сосед лопатой бьет
по глади вод и бешено орет,
что продали Россию демократы…
умеренность душе его претит,
он вечно пьян и тещу материт,
но иногда тихонечко хандрит,
вот как сегодня – вечер, пруд, лопата,
и чувствуешь немного виноватым
себя за то, что снова повторять
за ним придется эху “…мать, мать, мать…”,
а нам придется слушать… вечер, дача…

день отошел, сосед уснул в кустах,
цикады выдохлись, шипя угли истлели,
лишь звезды вечные по-прежнему горят
все ярче, все отчетливей, все ближе

осень – яблоко в траве, слеза на ветке,
легкая прозрачная, как кровь
во дворе рябина,
мать-старушка сына,
что же ты любовь…
не описать всей прелести, не впав
то в стариковское ох, ах,
то в декаденскую тоску,
то водку с воем,
а то и вовсе, я не знаю, с перепою
какое-нибудь хайку захуячить…
старой клячей
лежать в саду и думать о навозе,
о том, как уберечь зимой деревья
от холодов, личинок и соседей,
а жизнь твоя на белом велсапеде
плывет и растворяется вдали
как дымка, как девчушка за калиткой
и платья пестрый шлейф шуршит в ушах,
и на губах кровавая рябина,
старушка сына, мне явились вновь,
природы увяданье, журавлиный…
вот так приходит осени
любовь

я жгу камин, безропотно встречая
того, кто вышел мне уже на смену,
как лето осень – долгими дождями,
игрой на лютне, сбором урожая…
огонь горит, чудесно отражаясь
в стекле окна, как будто мой двойник
в темнеющем саду под сенью яблонь
под проливным дождем читает книгу
про то, как некто, спрятавшись на даче
писал роман о жизни ради жизни –
о долгих наблюденьях за природой
явлений в их извечной связи
живого с мертвым, малого с большим,
о том, что можно в скорлупе ореха
открыть вселенную, увидеть целый мир
в сиюминутном, тленном и ничтожном
пусть даже где-то, главное уметь
соизмерять, найти себя в движеньи,
в замене одного ростка другим,
ему подобном… и в окне заметил,
как дочь его над бабочкой склонившись
рыдает, в первый раз увидев смерть
так близко – ее бабочка уснула,
и слезы эти искренние вдруг
ему глаза открыли – неужели
ребенок мой, что ближе к темной тайне
рожденья-смерти, неужели он
не помнит, что пришел из ниоткуда
и в никуда уйдет, неужто он
так искренне испуган и растерян,
что даже плачет? стоит ли слеза
моей дочурки этих измышлений
о вечной жизни, эстафете сфер,
подумал он… угли в камине тлели,
дождь перестал, он вышел в лунный сад –
хрусталь и изумруд – светили звезды,
возможно, уже мертвые… я жгу
камин и жду, того, кто мне
спешит на смену – как спешил когда-то
и сам – возможно, мертвая звезда,
которая кому-то все же светит

печь гудит, и я слышу –
то ли кто-то летит,
то ли даже не кто-то, а самолет,
и моя бабушка, которая умерла,
открывая беззубый рот, смеется:
“здравствуй, Сережа, приедешь на новый год?”
и то ли печь гудит, то ли спит
мой внутренний контроллер,
но я отвечаю бодро: “да, бабушка, жди”…
а за окном осень, дожди,
вокруг беседки багряный плющ, виноград,
тень от лампы, лапа из-под пледа –
плюшевый мишка, мышь
за поленницей шмыгнула в норку…
завтра снова дождь, и гудящая печь
мне напомнит, что я не молод,
что бабушки давно уже нет,
и в самолете, на котором она никогда не летала,
мне дадут клетчатый плед,
а не стеганое одеяло


Письма Дусе

пройдусь-ка, дуся, вот уж и зима…
а помнишь, дуся, дача, помнишь, лето…
по всем приметам не дождусь ответа,
но если бы… возможно, у окна
ты, щеку подперев, сидишь одна…
и я один, дусь, и как рыба бьюсь
о толщу будней… кто ты, дуся, где ты…

пойду, пройдусь… представь себе: зима,
да, просто Брейгель – снег лежит волнами,
как в новый год, спускаются с высот
охотники, и мы по глади вод
скользим с тобой без дела, без хлопот,
и много так друзей промежду нами
зима, снега и годы-холода…

казалось некогда, что никогда не поздно…
пойду, пройдусь, дусь, посмотрю на звезды,
в сравненье с ними все, дусь, ерунда

Дача

дурман весны, настой на травах
кровавых заводей, пьянящий аромат
их чайных вод, влекущий запах
их тайных нот, не всякому открытых, настоятель
слепой за кисть смущенного ребенка
держась, выходит в сад,
свой сад, где знает каждый стебель
по запаху, на ощупь… каждый куст
дрожит, наполненный весной, сосцами почек
набух, и влажный воздух, и земля,
и скорая гроза… сад накануне…
лягушки ошалелые в пруду,
безудержные птицы, сад трепещет,
сад содрогается от импульсов любви,
слепой старик перебирает четки,
зачем привел он девочку смотреть
как разверзается томившаяся чаша
всепожирающей, безудержной любви…
не знаю, да и не зачем, привел
и ладно старый настоятель
настаивал настой
на стенах моей комнаты
портреты
простоволосой, босой, озорной
на стенах моей комнаты сонеты
поверх газетной глупости, пустой
мой дом гудит как будто помещенный
внутрь аэродинамической трубы,
умалишенный
начисто всего, чем думают, взвешивают, судят
о том, о сем, я весь себе там-сям, туда-сюда,
мне судеб моих линии не скажут
зачем за кисть ее он держит в том саду
рисующую масляно и жирно
бесстыдную жестокую весну
и запах ее бешено влекущий


Письма Дусе

а ты все та же, правда? – хрипотца,
пальтишко наспех, сбивчивые пальцы…
и кровью отливает от лица
сознанье, что тебе всегда пятнадцать,
а мне скорей подходит роль отца,
который, разучившись удивляться,
не в силах удивлять, и на юнца,
с которым и подраться-то не может,
глядит, кривя в усмешке горькой рот
предчувствуя – она опять уйдет,
оставив осень, дачные попойки,
и привкус смерти… призрачный, как лист
осенний, ангел на помойке,
напомнит, для чего мы родились,
прозрачность, дуся, старческой ладони


Дача

дача пуста,
на пыльном подоконнике лежит засушенный шмель,
между рамами паук свил свою паутину,
сквозь кружевные занавески пробиваются солнечные лучи,
май, скоро зацветут яблони…
но мы этого уже не увидим –
наша машина застряла в пробке по дороге в Москву –
мы возвращаемся в Город

.

Парк КУЛЬТУРЫ и отдыхаДом ЛИТЕРАТУРНОГО творчества«Оранжерея» для ПОЭТОВ и их  поклонников

.

оставить отзыв, вопрос или комментарий

Яндекс.Метрика